Эзра знал, что Харония извлекала пользу из этого погребального волшебства, что она использовала оазисы как стоянки, откуда раскидывались новые Темные Тропы. Но он также знал, что только один оазис что-то значил для него лично. Оазис его отца.

И накануне он не смог его спасти.

Он склонился к Соуму и положил руку на его плечо.

— Помолимся, сын мой.

Его голос был серьезен. Подросток, кивнув, осторожно снял висевший у него за спиной рог. Он встал на колени, положил сверток на землю и развернул складки коричневого шелка. Рог, некогда убивший отца Эзры, засиял в мерцании звезд.

— Теперь молчи и понимай, — выдохнул муэдзин.

Он глубоко вдохнул и, закрыв глаза, вывел первые ноты молитвы воды. Его песнь вознеслась в ночи, словно жалоба. Он изливал свой гнев, пел о красоте исчезнувшего Миропотока, о смерти своих братьев. Вокруг молчаливые дюны слушали, слегка подрагивая. Еще никогда его голос не звучал столь уверенно, и его сын, обычно остававшийся равнодушным, сжал кулаки, захваченный приливом чувств.

Эзра склонил голову над рогом, и первая слеза скатилась по его щеке. Она чуть задержалась у его губ и затем упала внутрь. Алхимия горнила начала действовать. Соприкоснувшись с соленой влагой, полной жизни, песок вспомнил свое прошлое и с легким шумом, подобным звону колокольчика, снова стал тем, чем всегда являлся.

Слеза, переплавленная рогом.

Муэдзин подчинил свою молитву волнам звона, вздымавшимся изнутри рога. Постепенно песок на дне стал превращаться в янтарную жидкость. То была ледяная вода, успокаивающая, словно эликсир. Слабая улыбка тронула его губы, когда песок наконец полностью исчез. Осталась лишь священная вода — вода, веками утолявшая жажду ликорнийцев.

— Пей, — сказал Эзра, вынув рог из песка.

Соум кивнул, взял рог и поднес к губам, словно кубок. Он трижды отпил из него и протянул отцу, чтобы и тот утолил жажду.

Подросток, в противоположность муэдзину, еще не был достаточно силен, чтобы противостоять грусти этих слез. В то время как его отец встал, чтобы отнести рог Хранителю, тело мальчика начало сотрясаться от дрожи. Он все не мог свыкнуться с волной меланхолии, нахлынувшей на его сердце. По мнению чужеземцев, плакать означало проявлять слабость. Ликорнийцы рассматривали это как дар. Соум был еще недостаточно зрел, чтобы это принять. Сжав зубы, он пытался сдержать слезы, но память Истоков уже овладела им. Сжав кулаки, он разрыдался под растроганным взглядом отца.

— Пусть текут, сын. Пусть текут и утоляют жажду дюн, — проговорил муэдзин. — Глупец, перестань им сопротивляться.

В его словах не было гнева, и Соум это знал. Но было слишком трудно, слишком унизительно не уметь сдерживать свои эмоции. Ему хотелось стать не муэдзином, а воином пустыни. Он хотел быть среди Всадников Песков, скакать вместе с ними в дюнах, поглощающих их врагов, чувствовать ладонью теплую рукоять клинка-единорога, научиться выживать во время песчаных бурь, управляемых памятью Истоков. Сражаться, предпочитая действие жалобам, пусть даже священным. Пусть его голос дрожит, но рука должна оставаться твердой.

Он оперся на руку, протянутую отцом, и встал. Он больше не плакал.

Эзра, наморщив лоб, уже смотрел на горизонт.

— Он там, — вдруг проговорил он.

— Фениксиец?

— Да. Этой ночью я почувствовал, как меня коснулась смерть. Моя душа плутала в тени Харонии, и я его услышал.

— Вы его видели? — вибрирующим голосом воскликнул Соум.

— Я его слышал, сын.

Подросток знал, что его отец, как и все муэдзины, мог уловить ропот Миропотока, услышать шепот прошлого и будущего. Когда они путешествовали, Эзра иногда использовал гипнотический ритм галопа Единорога, чтобы войти в состояние транса и открыть свое сознание таинственным отзвукам.

— И что он сказал? Он говорил с вами?

— Нет. Он просто исходил криком.

Соум сглотнул, потрясенный угрюмым видом отца.

— Он не… умер?

— Нет. Он жив, но Волны потеряли его след.

— Вы говорили, что он направляется в Каладрию. К белым монахам.

— Теперь он туда уже не направляется.

— Тогда где он?

— Этого я не знаю. Но он знает. И его душа завыла, узнав это.

Эзра замолчал и накинул капюшон бурнуса на голову.

— Довольно разговоров. Нам предстоит долгий путь.

— Куда мы идем, отец?

— Туда, где умирают дюны.

ГЛАВА 1

Януэль открыл глаза. Его мать, одетая, сидела возле него, легко касаясь рукой его лба. Щурясь, он попытался сосредоточиться. Конечно, это, скорее всего, был сон, однако обстоятельства, при которых он покинул храм Пилигримов, заставляли его насторожиться. Возможно, Зименд сумел открыть себе путь в его сознание, чтобы потянуть за самые чувствительные нити его жизни.

Его воспоминания были нечетки. Молния не ударила в него со всей силой, но как бы окутала, будто его подобрала теплая рука великана. Его память застыла в тот момент, когда в душу Януэля проник поток искр. Он услышал крик — возможно, это кричал Феникс Истоков, заключенный в его сердце. Затем вновь воцарилось безмолвие, и он упал без чувств.

Место, где он теперь находился, походило на поляну, окруженную старыми дубами с уже пожелтевшими листьями. Он лежал прямо на земле, в расселине меж крупных узловатых корней. Небо над ним напоминало чернильно-темное озеро, постепенно светлевшее после грозы. Понемногу в его теле начали возникать ощущения. Он почувствовал, как веточка колет спину, как влажный мох, устилающий землю, обдает холодом его босые ноги. Вдруг он заметил, что обнажен, и невольно попытался прикрыть руками чресла.

— А ты все так же стыдлив, — шепнула мать.

Он оставил без внимания ее замечание и с подозрением оглядел подступы к поляне. Он искал Зименца и хотел понять, почему тот остается невидимым. Вся сцена представлялась ему хрупкой как хрусталь: в любой момент все могло разбиться, треснуть, чтобы обнажить гораздо более гнусную реальность. Какую извращенную игру задумал Василиск в тени этого леса?

— Он придет, — сказала его мать.

Януэль перевел на нее взгляд. Несмотря на свои опасения, он, даже будучи убежден, что все это было лишь обманчивое отражение, морок, не мог не сознавать, что его волнует присутствие матери. Обезоруженный признанием своего сердца, он едва заметно улыбнулся, словно делая первый шаг. Мать улыбнулась в ответ, и он внутренне смирился с ее присутствием здесь.

На ней была знакомая одежда — шерстяное платье цвета охры, которое молодой солдат — ткач, лишенный наследства, — подарил ей в обмен на ее благосклонность. Битва унесла и ткача, и его талант, но мать Януэля до сих пор вспоминала его нежность и то, что он отдал должное ее красоте. Платье приоткрывало ее хрупкие плечи, изящно облегая грудь. Оно сужалось на бедрах, подчеркивая плоский живот, и расширялось к щиколоткам, ниспадая тщательно уложенными складками. Со временем ткань поблекла, но платье по-прежнему «воспевало» гармонию тела, созданного Волнами. Ребенком Януэль всегда удивлялся изяществу матери, ее стремительной, струящейся походке. Теперь он понимал, что она почти всегда шагала по исчезнувшим водам, что ноги ее скользили по памяти Волн, вылепивших поверхность Миропотока.

То же воспоминание играло в ее волосах. В ее вьющихся ониксовых прядях как волны проскальзывали бирюзовые отблески. Красная бархатная лента обхватывала голову, обрамляя ее лицо, черты которого начали припоминаться Януэлю. Он забыл его округлость, тонкий, слегка вздернутый нос, ее фарфоровые скулы и четко очерченный рот, который он ребенком сравнивал с полумесяцем. Его мать всегда смеялась, когда он волновался в полнолуние, умоляя ее не смотреть на небо из опасения, как бы ее рот не увеличился, чтобы походить на луну.

И только в глазах матери юноша мог прочесть всю правду об обстоятельствах своего рождения. Она никогда ранее не рассказывала сыну об этой тайне. На какое-то время он забыл о поляне и о возможной опасности, которой угрожало появление Зименца. Он видел только ее зрачки, словно перечеркнутые вертикальной сетью рисунка, похожего на тот, что проступает на речном иле. Внутри текла чистая голубая вода, почти прозрачная, пересекавшая радужную оболочку сверху вниз. Очарованный Януэль заметил легкую рябь на поверхности Волны и догадался, что сила течения должна соответствовать волнению его матери.